А вот с детками не заладилось, вздохнул Савелий Маркелыч. Первенец родился на яблочный спас и через месяц помер: клещ какой-то лесной укусил. И с той поры – как отрезало: ни разу Грушенька не затяжелела. Извелась, бедная, – да что поделаешь, на все воля Божья.

Савелий Маркелыч настолько погрузился в воспоминания, что не услышал, как завозились-зашептались в палате, и встрепенулся, лишь когда оттуда бочком-бочком выскользнула рыжая деваха, уже в платьишке своем. Нисколько не смущаясь, поздоровалась и протянула фельдшеру ладонь с нарывом:

– Дергает, Савелий Маркелыч, мочи нет!

– Вижу, вижу, где у тебя дергает, – проворчал старик, встав и освобождаясь от уличной одежды.

Как ни странно, языкастая Любаша, которую он встречал на рудном дворе, на сей раз смущенно промолчала. Только оглянулась на палату, в которой все было тихо.

Савелий Маркелыч повесил шубейку на гвоздик, вымыл руки с мылом под жестяным рукомойником и взялся за обследование нарыва.

Спустя несколько минут, когда болька была уже вскрыта и перевязана, Савелий Маркелыч спросил, мотнув головой в сторону каморки:

– А с Танюхой кто?

– С Танюхой? – удивилась Любаша; она заглянула в чулан, благо двери у него отродясь не было, отшатнулась и воскликнула шепотом: – Ох ты, мать моя, пресвятая Богородица! Да это никак Гриня ее разлюбезный отыскался!

Савелию Маркелычу вдруг обнесло стариковскую голову: показалось ему, что этот неведомый дотоле Гриня сейчас проснется, уведет его помощницу и фактическую домохозяйку, а он опять останется один. У него напрочь вылетело из памяти, что Татьяна каторжанка, что никуда она не денется, ежели только не вздумает бежать, но на побег она, ангел во плоти, ни за что не решится, на это способны лишь отъявленные варнаки и варначки – в общем, все разумное в его сердце затмил страх лишиться, можно сказать, дочки неназваной…

Фельдшер мигом оттащил девку от каморки и бешено-испуганно прошипел ей в лицо, в еще широко распахнутые от непрошедшего изумления глаза:

– Кто таков этот Гриня? Откуда взялся?! Варнак?!!

– Откуда взялся – не ведаю, – затрясла головой Любаша, – но не варнак он, Савелий Маркелыч, не варнак, а мастеровой. Кажись, из Тулы. За Танюхой в Сибирь пошел, найти ее обещался и, вишь, нашел! Вот сумасброд!

Она сказала это таким ликующим тоном, с таким восторгом, что фельдшер сразу пришел в себя и, внутренне осев, плюхнулся на табуретку.

Мастеровой? Из Тулы?! Пошел в Сибирь за каторжанкой?! Конечно, сумасброд! Ей же еще четыре года кантоваться – пусть и с послаблением, а все едино – каторга. Может, рядом надумал жить, усмехнулся старик, как вон эти, жены государственных преступников? Тоже, «декабрист»!

– Зря вы смеетесь, – словно услышав его мысли, вполголоса сказала Любаша. – Меня бы кто так полюбил, я бы за ним на край света…

– Кыш, шалава! – махнул рукой Савелий Маркелыч. – Марш на свой рудный двор! Тебя небось обыскались.

Любаша метнулась в палату – оттуда послышался жаркий шепот двух голосов, звуки поцелуев, – выскочила, натянула свою ватянку, набросила платок на рыжие кудри, сунула босые ноги в обрезанные, обшитые грубой кожей пимы, и входная дверь со стуком захлопнулась за ней.

– Шалава и есть! – ругнулся вслед Савелий Маркелыч и притих, услышав скрип топчана в каморке.

Предстояло знакомство с «декабристом» Гриней.

Глава 8

Пути-дороги Невельского и Корсакова разошлись в Аяне, куда они прибыли 17 мая из Якутска.

Михаил Семенович с двумя сопровождавшими его офицерами отправился на север, в Охотск, заниматься переводом порта в Петропавловск, а Геннадий Иванович на транспорте «Охотск», доставившем из порта его команду – двадцать пять матросов и казаков, – двинулся на юго-восток, к заливу Счастья. Как было предписано.

Казалось бы, небольшое путешествие в двести с «хвостиком» морских миль растянулось во времени почти на месяц. Слишком много было помех – и часто меняющий направление ветер, шквалистый, насыщенный снежными зарядами; и льды, пригоняемые этим ветром с норда и норд-оста, весьма опасные для деревянной обшивки судна, из-за чего экипаж постоянно находился в напряжении; и изобилующая банками и мелями эта часть Охотского моря, в чем Геннадий Иванович лично удостоверился еще в прошлом году, во время исследования Сахалинского залива и акватории восточнее Шантарских островов.

Невельского угнетала эта вынужденная задержка, хотя он старался не терять времени даром – приводил в порядок свои записи по маршруту транспорта «Байкал» от Петербурга до Петропавловска, пытался делать наброски будущей книги, обещанной Катеньке Ельчаниновой.

Катенька… невеста… Когда Геннадий Иванович мысленно произносил эти слова вместе, его охватывало странное ощущение нереальности всего произошедшего с ним в Иркутске, в доме губернатора Зарина, накануне отъезда.

Он явился туда с большим букетом цветов, собранных в оранжерее лично Марией Николаевной Волконской. Цветы были яркие, разнообразные – Мария Николаевна извинялась, что одинаковых на полный букет не набирается, но Геннадия Ивановича это не волновало: он все равно, кроме роз и хризантем, других, кажется, и не знал – главным для него было то, что в самый мороз он принесет любимой живой кусочек лета, а остальное – неважно. Букет тщательно укутали в пуховый платок, предоставленный Екатериной Николаевной; она же распорядилась заложить генеральский возок, на котором Невельской и Миша Волконский подъехали сначала к Волконским, а затем уже один Геннадий Иванович отправился к Владимиру Николаевичу Зарину просить руки его племянницы. Разумеется, обращаться с такой просьбой следовало к родителям, но сестры Ельчаниновы – кроме Саши и Кати была еще Вера, оставшаяся в Москве, у родственников, – уже несколько лет как сиротствовали, и Владимир Николаевич, не имевший своих детей, относился к племянницам по-отцовски.

Пока входил в дом, пока поднимался по лестнице, от волнения капитана первого ранга покачивало, как юнгу на палубе при трех-четырех баллах, то есть при ветре слабом до умеренного. А еще он боялся, как говорится, до дрожи в коленках, того, что ему предстоит сказать и сделать. Но лишь до момента, как предстал перед всем семейством Зариных – в парадном морском мундире с витыми, без звезд, двухпросветными погонами и эмблемами Восточно-Сибирского генерал-губернаторства на клапанцах рукавов, с саблей на левом боку. Треуголку с плюмажем и шинель принял в прихожей слуга, он же распаковал букет и внес его следом за капитаном, который, внутренне трепеща и твердя в уме ритуальную формулу сватовства, решительно прошел в гостиную, напрочь забыв про цветы.

Навстречу ему вышли Зарины в сопровождении племянниц. Взглянув на потупившую глаза Катеньку, Геннадий Иванович спохватился: где же букет-то? – суетливо оглянулся, с облегчением ухватился за протянутые слугой цветы как за спасительное средство и… перестал бояться.

У него так бывало уже не раз: перед принятием какого-либо весьма серьезного, может быть, даже судьбоносного решения его вдруг обуревал страх – вот такой же, до внутренней дрожи; страх не за себя и даже вообще, наверное, не страх, а сильнейшее опасение сделать неверный шаг и тем самым порушить что-либо важное, доверенное тебе – твоему уму, твоим рукам и сердцу. Но в самый пиковый момент, как будто свыше, озаряла уверенность, что все делается или говорится правильно, и это озарение почти всегда приводило к победе.

И на этот раз, успокоившись, Геннадий Иванович весомо и убедительно произнес необходимые слова и получил желанное согласие. Принесли икону, Катенька встала рядом с суженым, и Владимир Николаевич и Варвара Григорьевна дружно благословили обручаемых. Катенька была за то, чтобы сразу и венчаться, явно намереваясь тут же отправиться с мужем в его командировку, однако Геннадий Иванович решительно высказался против, и Зарины поддержали будущего зятя.

– Вы не хотите венчаться? – дрожащим голоском спросила невеста, и огромные глаза ее налились голубой влагой.